Теперь понятно будет мое волнение, когда я узнала о смерти Ф<едора> М<ихайловича>, и страх, что он может меня наказать за неисполнение своего обета, а чем меня наказать? И мне казалось, что ничем иным, как смертью моего крошки, через которого я не могла быть с ним в этот день! Надо мной смеялись, опять называли меня язычницей, но все равно я очень долго была расстроена и, действительно, когда сыночка заболел, я все приписывала своей молитве о Пушкине. Когда я выздоровела, я отслужила панихиду на могиле Ф<едора> М<ихайловича> в Н<евской> Лавре и молилась, как могла, но это было не то уже, а какой-то точно долг. Потом, конечно, это прошло, и я часто, часто поминала и <нрзб.> в своих молитвах поминаниях раба Божьего Феодора.
На другой день было торжественное собрание, посвященное памяти Пушкина, в зале Московского дворянского собрания. Зал был переполнен избранною публикою. В первом ряду были места для родственников Пушкина. Я сидела во втором ряду и жадно глядела и слушала всех наших знаменитостей. Я удивляюсь, как некоторые из них, будучи такими знаменитыми людьми, конфузились и волновались, как обыкновенные смертные. Напр., Ал. Ник. Островский, такой исключительный чтец, страшно волновался и нервничал; Ал. Феоф. Писемский – тот прямо дрожал и так растерялся, что, несмотря на то, что для его чтения «Капитанской дочки» были приготовлены стол и стул, начал читать стоя и книга дрожала в его руках, пока, наконец, он не успокоился и не сел на приготовленное для него место. А он тоже славился своим необыкновенно мастерским чтением. Наконец, на сцену вышел сам Ив. Серг. Тургенев, приехавший специально для этого торжества домой в Россию. Буря аплодисментов раздалась, при появлении его долго кричали и хлопали, долго Тургенев стоял и не мог начать от волнения декламировать. Наконец, зал успокоился, и Тургенев прочел наизусть «Пророка»; все-таки от охватившего волнения он было запнулся перед концом, и Ал<ексей> Сергеевич, сидевший в первом ряду, подсказал ему.
Описать те овации и крики восторга и удивленно-доброе и счастливое лицо Тургенева я не могу. Это был полный триумф его. Еще бы, Тургенев! Кто не читал и не перечитывал его романы, кто не страдал вместе с Лизой, Еленою, кто не плакал над умирающим Базаровым… А когда Лиза увидела в монастыре Лаврецкого и прошла мимо его «торопливо-робкой монашеской поступью», кому не хотелось тоже пойти в монастырь! Кто не перечитывал в сотый раз свидания в часовне Елены с Инсаровым?.. И вдруг видишь и слышишь самого героя, самого автора... Зал был наэлектризован, и думалось, что дальше восторгам уже идти некуда...
Но вот появился на сцену Ф.М. Достоевский с горящими глазами и всегда проникновенным взором... Опять аплодисменты, опять крики, и Тургенев, сидевший тогда после своего выступления в первом ряду, хлопал горячо. Достоевский прочел ряд стихов Пушкина и снова воспламенил толпу, особенно когда он сказал, что Пушкин нам дал светлый образ «Татьяны», а за нею идет чистый облик «Лизы»... Надо сказать, что Достоевский удивительно читал и вообще говорил вдохновенно и страшно действовал на слушателей, а при слове «Татьяны» и затем «Лизы» как-то вскрикнул, словами я не умею передать его тон, но зал как бы вздрогнул, начались неистовые аплодисменты, кричали Достоевского, Тургенева...
И Тургенева вытащили на сцену. Достоевский протянул ему руку, и они поцеловались... Восторга публики я не могу изобразить при этой трогательной сцене, когда два таких огромных писателя-учителя помирились! Мне объяснили тогда, что они были во враждебных лагерях – Тургенев был представителем западного течения, а Достоевский был сторонником славянофильства и самобытности, и вдруг два таких исконных врага помирились и поцеловались! Долго опять зал не мог успокоиться. Под конец Достоевский прочел, как только он умел читать, «Медведицу», и так прочел, так говорил за медведицу, она так горячо и неистово защищала своих малых детушек-медведушек от мужика, что я чуть-чуть не расплакалась, – так мне было жаль медведицу.
Окончилось чтение, все кинулись к выходу, к артистической комнате, навстречу Достоевскому, и тут произошло совершенно еще невиданное и неожиданное зрелище. Когда только вышел Достоевский, к нему буквально бросились девушки и вообще молодежь, толпою, некоторые прямо падали на колени перед ним, целовали ему руки; я такие сцены видела только после, с от<цом> Иоанном Кронштадтским, когда толпа буквально несла его. Наконец, несколько освободившись от восторженной толпы, он, поравнявшись с мужем и пожав ему руку, отвечал на приветствия Ал<ексея> Сергеевича, шепнув ему: «А, каково? Наша взяла!». Алек<сей> Серг<еевич> передавал это с восторгом, так как сам был всегда националистом и русским до глубины души. Я этого совершенно не понимала и удивлялась, что даже у таких громадных людей бывают слабости и такое тщеславие, но мой муж ответил, что это вовсе не тщеславие, а торжество их взглядов, их идей! Торжество закончилось апофеозом Достоевского и всё перед ним побледнело! Такова в нем была сила слова! Через день мы завтракали вместе с Ф<едором> М<ихайловичем> у Тестова, ели расстегаи. Завтрак был интимный, была всё своя компания. Я была одна дама и сидела в средине стола и по правую руку мою кавалером моим был Ф<едор> М<ихайлович>. Нас было немного: я с мужем, Островский, Григорович, Максимов С.В., Горбунов и Берг Н.В. Завтрак шел оживленно. Конечно, разговоры шли о литературе и о политике. Вдруг Ф.М. обратился ко мне с вопросом: как нравится мне Диккенс? Я со стыдом ему сказала, что я не читала его. Он удивился и замолчал. Разговор всё шел у остальных свой. Опять совершенно неожиданно Ф<едор> М<ихайлович> громко сказал: «Господа, между нами есть счастливейший из смертных!». Я с удивлением обвела глазами всю нашу компанию. Всё это были люди довольно пожилые и особенного счастья я не видела в их лицах. После небольшого молчания Достоевский сказал: «Моя соседка Анна Ивановна». Я перепугалась от неожиданности... «Да, да! Она! Господа, счастливая Ан<на> Ив<ановна> еще не читала Диккенса, и ей, счастливице, предстоит еще это счастье! Ах, как я бы хотел быть на ее месте! И снова прочесть «Давида Копперфильда» и всего Диккенса!». Я ему объяснила, почему, читая так много, не читала Диккенса; что я пробовала, но не могла прочесть, т.е. положительно не могу читать ни страданий детей, ни животных, а мой кум, Ив<ан> Фед<орович> Горбунов, прибавил, что я только люблю страдания любовников, «и что пуще – то лучше! Любовникам разрешено давиться, топиться, - что угодно! – а детей не смей трогать!» Все смеялись, а когда я сказала ему, что, слушая его «Медведицу», я чуть не расплакалась, так жаль мне было ее – и так бы я хотела, чтобы она исполнила свою угрозу и съела бы мужика. Достоевский рассмеялся и сказал: «Это очень интересно, но все-таки Вы должны прочесть Диккенса. Когда я очень устал и чувствую нелады с собою, никто меня так не успокаивает и не радует, как этот мировой писатель!». Я обещала прочесть.
Больше в Москве я не видела Ф<едора> М<ихайловича>, и он скоро уехал домой в Петербург.
В Петербурге у нас были еженедельные собрания по воскресеньям. Приезжали к чаю к 9-ти часам, к ужину, к 12 приезжали обыкновенно из театра и артисты. Обычными посетителями были Ив<ан> Фед<орович> Горбунов, мой кум и крестный отец моего сына, Арди, В.Н. Давыдов, Стрепетова, из оперы Ив<ан> Алекс<еевич> Мельников, Лавровская, Сазонов, Леонова и многие другие. Из художников близкими были Ив. Н. Крамской и К.Е. Маковский. Все это были интересные люди, и разговоры, речи текли без умолку. Тут и политика, и литература всех оживляла и сближала. Любил посещать наши воскресенья и Ф<едор> М<ихайлович>, часто оставался ужинать, чтобы послушать за ужином незабвенного и незаменимого моего дорогого кума Ив<ана> Фед<оровича> Горбунова... Особенно любил Ф<едор> М<ихайлович> слушать роль генерала Дитятина и смеялся, как ребенок, да и весь стол помирал от смеха, так что генерал Дитятин долго мрачно смотрел и ждал, когда закончится этот недетский хохот! Такого изображения не было и не будет.
После ужина бывали сценки, напр.: цыганские пляски, пение, уличные музыканты, но это не то, что теперь. Ив<ан> Фед<орович> изображал музыканта-шарманщика, а Арди – певицу, с предупреждением, что это – петербургский двор – «колодезь» пятиэтажного дома. И начинали пение «Под вечер осени ненастной пустынным дева шла местам и тайный плод любви несчастной держала трепетным рукам». При этом они глядели все время вокруг и вверх, – не открыта ли форточка, и когда она открывалась и падал завернутый в бумажку пятак, Арди бросался на него, как ястреб бросается на добычу. Все это Арди проделывал страшно смешно и верно и вызывал хохот. Смеялся и Ф<едор> М<ихайлович>, но до сих помню его лицо; то он смеялся, то мрачно, серьезно, скорей проникновенно смотрел, как бы видя воочию эту несчастную деву, и этот, с самого рождения, несчастный плод любви. Ведь он всегда смотрел особенно. Взгляд его был проницателен, и казалось, что он все видит насквозь и читает душу. И удивительно странно он действовал на меня! Я понимала, что это удивительный писатель, что это наша слава. Все это я понимала, но сама этого оценить в полноте не могла, т.е. совершенно не могла его читать. Прочла, по приказу Д.В. Григоровича, его «Неточку Незванову», – понравилось, но не особенно, прочла «Преступление и наказание», страшно подействовавшее на меня, но не переживанием души Раскольникова, а просто страхом за него, чтобы он не выдал себя, когда он, несчастный, был под наблюдением сыщика. Тут тонкий анализ Достоевского исчезал для меня, и Раскольников был для меня только затравленным зверем. Остальные его романы тогда вовсе не могла одолеть: прямо моя натура не могла их переварить и я не могла их понять.
Своеобразные герои Достоевского были чужды мне. Моя совершенно здоровая и нормальная натура и уравновешенная психика, чуждая всякой мистике, мешала мне понять героев Достоевского. Я любила все ясное и определенное: любовь так любовь, ненависть так ненависть, а тут у него все так запутано... Герои казались мне все какими-то нездоровыми или ненормальными, и, будучи сама здоровой и нормальной, судя о других по себе и прилагая их действия к себе, я совершенно запутывалась, как в лесу, с ними, и не могла понять и разделять с ними их жизнь. Я бежала из этого густого и мрачного леса на ясные поляны к Тургеневу, Толстому, Гончарову, где мне все было естественно, просто и близко сердцу.
Это, может быть, я пишу себе обвинение. Достоевский признан всем миром, но я, почитая его память, как великого мыслителя, не фальшивя перед самой собою, не могу сказать иначе. Очевидно, такой тонкий анализ, такой глубокий не мог быть оценен таким простым и обыкновенным человеком, каким была я.
Помню еще Ф.М. Достоевского и Ивана Сергеевича Тургенева, читавших в одном из собраний, и помню успех их обоих и любовь к ним публики, но и тут Достоевский одержал верх. Тургенев прочел «Стучит» и потом прочел с М.Г. Савиной сцену из «Провинциалки», где М.Г. прямо неподражаема, разыгрывает эту роль, точно плетет тончайшее кружево. Видала и других артистов в этой роли, но и близкого ничего нет. Помню, как Савина вывела И.С. Тургенева на сцену. Тургенев очень сначала конфузился, и Савина его всё подбодряла сначала, потом он, очевидно, попал под влияние очаровательной провинциалки, и они оба заражали друг друга, и публика была очарована этим исполнением. Тургенев читал графа Любина, это был незабвенный дуэт! Вызовам и восторгам не было конца. Выходили на вызовы вместе, и все время Савина выводила своего великого партнера. Под конец ей удалось вырвать свою руку из руки Тургенева, отбежать от него несколько и самой горячо аплодировать своему любимому автору. Конечно, аплодисментам и восторженным крикам не было конца, и опять казалось, что дальше идти некуда проявлению восторга! Но – показался Достоевский! Опять всё заколыхалось, опять толпа как-то наэлектризовалась и с затаенным вниманием слушала его чтение.
Он читал главу из «Братьев Карамазовых» – «Исповедь горячего сердца», здесь Митя рассказывает своему брату, как пришла к нему, после больших колебаний Екатер<ина> Ивановн<а> просить денег, чтобы спасти ее отца. Заключительные слова этой сцены, где Екатер<ина> Ивановн<а> потрясена великодушием Мити, в чтении Достоевского произвели потрясающее впечатление. «Она вся вздрогнула, посмотрела пристально, страшно побледнела, ну как скатерть, и тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо так склонилась вся и прямо в ноги, лбом до земли, не по-институтски, по-русски! И вот эти-то последние фразы – в ноги... по-русски! Последние слова Достоевский не прочел, а таким проникновенным, каким-то восторженным возгласом крикнул. Зал мгновенно, с оглушительным «браво», весь встал, и казалось, что, если бы не мешали стулья, также истово, в ноги, по-русски поклонился бы ему, как Екатер<ина> И<вановна>, до земли.

Подпись автора

ссылки

об авторах форума

ЛУЧШИЕ ПОСТЫ

фдудилка

рисунки

база клубаоыгрупп

л е н т а группы

Мои стихи вк в

Подарки